Небольшое сельцо Колотовка,принадлежавшее некогда помещице,за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным),а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем,лежит на скате голого холма,сверху донизу рассеченного страшным оврагом,который,зияя как бездна,вьется,разрытый и размытый,по самой середине улицы и пуще реки, —через реку можно по крайней мере навести мост, —разделяет обе стороны бедной деревушки.Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам;на самом дне,сухом и желтом,как медь,лежат огромные плиты глинистого камня.Невеселый вид,нечего сказать, —а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку:они ездят туда охотно в часто.
У самой головы оврага,в нескольких шагах от той точки,где он начинается узкой трещиной,стоит небольшая четвероугольная избушка,стоит одна,отдельно от других.Она крыта соломой,с трубой;одно окно,словно зоркий глаз,обращено к оврагу и в зимние вечера,освещенное изнутри,далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою.Над дверью избушки прибита голубая дощечка:эта избушка —кабак,прозванный «Притынным».1Притынным называется всякое место,куда охотно сходятся,всякое приютное место.
В этом кабаке вино продается,вероятно,не дешевле положенной цены,но посещается он гораздо прилежнее,чем все окрестные заведения такого же рода.Причиной этому целовальник Николай Иваныч.
Николай Иваныч —некогда стройный,кудрявый и румяный парень,теперь же необычайно толстый,уже поседевший мужчина с заплывшим лицом,хитро-добродушными глазками и жирным лбом,перетянутым морщинами,словно нитками, —уже более двадцати лет проживает в Колотовке.Николай Иваныч человек расторопный и сметливый,как большая часть целовальников.Не отличаясь ни особенной любезностью,ни говорливостью,он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей,которым как-то весело сидеть перед его стойкой,под спокойным и приветливым,хотя зорким взглядом флегматического хозяина.У него много здравого смысла;ему хорошо знаком и помещичий быт,и крестьянский,и мещанский;в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет,но,как человек осторожный и эгоист,предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными,словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей —и то любимых им посетителей —на путь истины.Он знает толк во всем,что важно или занимательно для русского человека:в лошадях и в скотине,в лесе,в кирпичах,в посуде,в красном товаре и в кожевенном,в песнях и в плясках.Когда у него нет посещения,он обыкновенно сидит,как мешок,на земле перед дверью своей избы,подвернув под себя свои тонкие ножки,и перекидывается ласковыми словцами со всеми прохожими.Много видал он на своем веку,пережил не один десяток мелких дворян,заезжавших к нему за «очищенным»,знает все,что делается на сто верст кругом,и никогда не пробалтывается,не показывает даже виду,что ему и то известно,чего не подозревает самый проницательный становой.Знай себе помалчивает,да посмеивается,да стаканчиками пошевеливает.Его соседи уважают:штатский генерал Щередетенко,первый по чину владелец в уезде,всякий раз снисходительно ему кланяется,когда проезжает мимо его домика.Николай Иваныч человек со влиянием:он известного конокрада заставил возвратить лошадь,которую тот свел со двора у одного из его знакомых,образумил мужиков соседней деревни,не хотевших принять нового управляющего,и т.д.Впрочем,не должно думать,чтобы он это делал из любви к справедливости,из усердия к ближним —нет!Он просто старается предупредить все то,что может как-нибудь нарушить его спокойствие.Николай Иваныч женат,и дети у него есть.Жена его,бойкая,востроносая и быстроглазая мещанка,в последнее время тоже несколько отяжелела телом,подобно своему мужу.Он во всем на нее полагается,и деньги у ней под ключом.Пьяницы-крикуны ее боятся;она их не любит:выгоды от них мало,а шуму много;молчаливые,угрюмые ей скорее по сердцу.Дети Николая Иваныча еще малы;первые все перемерли,но оставшиеся пошли в родителей:весело глядеть на умные личики этих здоровых ребят.
Был невыносимо жаркий июльский день,когда я,медленно передвигая ноги,вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка.Солнце разгоралось на небе,как бы свирепея;парило и пекло неотступно;воздух был весь пропитан душной пылью.Покрытые лоском грачи и вороны,разинув носы,жалобно глядели на проходящих,словно прося их участья;одни воробьи не горевали и,распуша перышки,еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам,дружно взлетали с пыльной дороги,серыми тучками носились над зелеными конопляниками.Жажда меня мучила.Воды не было близко в Колотовке,как и во многих других степных деревнях,мужики,за неименьем ключей и колодцев,пьют какую-то жидкую грязцу из пруда…Но кто же назовет это отвратительное пойло водою?Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или квасу.
Признаться сказать,ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища;но особенно грустное чувство возбуждает она,когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые полуразметанные крыши домов,и этот глубокий овраг,и выжженный,запыленный выгон,по которому безнадежно скитаются худые,длинноногие курицы,и серый осиновый сруб с дырами вместо окон,остаток прежнего барского дома,кругом заросший крапивой,бурьяном и полынью,и покрытый гусиным пухом,черный,словно раскаленный пруд,с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной,возле которой на мелко истоптанной,пепеловидной земле овцы,едва дыша и чихая от жара,печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже,как будто выжидая,когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча,возбуждая,как водится,в ребятишках изумление,доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания,в собаках —негодование,выражавшееся лаем,до того хриплым и злобным,что,казалось,у них отрывалась вся внутренность,и они сами потом кашляли и задыхались, —как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста,без шапки,во фризовой шинели,низко подпоясанной голубым кушачком.На вид он казался дворовым;густые седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом.Он звал кого-то,торопливо действуя руками,которые,очевидно,размахивались гораздо далее,чем он сам того желал.Заметно было,что он уже успел выпить.
— Иди,иди же! —залепетал он,с усилием поднимая густые брови, —иди,Моргач,иди!Экой ты,братец,ползешь,право слово.Это нехорошо,братец.Тут ждут тебя,а ты вот ползешь…Иди.
— Ну,иду,иду, —раздался дребезжащий голос,и из-за избы направо показался человек низенький,толстый и хромой.На нем была довольно опрятная суконная чуйка,вдетая на один рукав;высокая остроконечная шапка,прямо надвинутая на брови,придавала его круглому,пухлому лицу выражение лукавое и насмешливое.Его маленькие желтые глазки так и бегали,с тонких губ не сходила сдержанная,напряженная улыбка,а нос,острый и длинный,нахально выдвигался вперед,как руль. —Иду,любезный, —продолжал он,ковыляя в направлении питейного заведенья, —зачем ты меня зовешь?..Кто меня ждет?
— Зачем я тебя зову? —сказал с укоризной человек во фризовой шинели. —Экой ты,Моргач,чудной,братец:тебя зовут в кабак,а ты еще спрашиваешь,зачем.А ждут тебя все люди добрые:Турок-Яшка,да Дикий-Барин,да рядчик с Жиздры.Яшка-то с рядчиком об заклад побились:осьмуху пива поставили —кто кого одолеет,лучше споет то есть…понимаешь?
— Яшка петь будет? —с живостью проговорил человек,прозванный Моргачом. —И ты не врешь,Обалдуй?
— Я не вру, —с достоинством отвечал Обалдуй, —а ты брешешь.Стало быть,будет петь,коли об заклад побился,божья коровка ты этакая,плут ты этакой,Моргач!
— Ну,пойдем,простота, —возразил Моргач.
— Ну,поцелуй же меня по крайней мере,душа ты моя, —залепетал Обалдуй,широко раскрыв объятия.
— Вишь,Езоп изнеженный, —презрительно ответил Моргач,отталкивая его локтем,и оба,нагнувшись,вошли в низенькую дверь.
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство.Уже не раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке как о лучшем певце в околотке,и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером.Я удвоил шаги и вошел в заведение.
Вероятно,не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки;но наш брат,охотник,куда не заходит!Устройство их чрезвычайно просто.Они состоят обыкновенно из темных сеней и белой избы,разделенной надвое перегородкой,за которую никто из посетителей не имеет права заходить.В этой перегородке,над широким дубовым столом,проделано большое продольное отверстие.На этом столе,или стойке продается вино.Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках,прямо против отверстия.В передней части избы,предоставленной посетителям,находятся лавки,две-три пустые бочки,угловой стол.Деревенские кабаки большей частью довольно темны,и почти никогда не увидите вы на их бревенчатых стенах каких-нибудь ярко раскрашенных лубочных картин,без которых редкая изба обходится.
Когда я вошел в Притынный кабачок,в нем уже собралось довольно многочисленное общество.
За стойкой,как водится,почти во всю ширину отверстия,стоял Николай Иваныч,в пестрой ситцевой рубахе,и,с ленивой усмешкой на пухлых щеках,наливал своей полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям,Моргачу и Обалдую;а за ним,в углу,возле окна,виднелась его востроглазая жена.Посередине комнаты стоял Яшка-Турок,худой и стройный человек лет двадцати трех,одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета.Он смотрел удалым фабричным малым и,казалось,не мог похвастаться отличным здоровьем.Его впалые щеки,большие беспокойные серые глаза,прямой нос с тонкими,подвижными ноздрями,белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями,крупные,но красивые,выразительные губы —все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.Он был в большом волненье:мигал глазами,неровно дышал,руки его дрожали,как в лихорадке, —да у него и точно была лихорадка,та тревожная,внезапная лихорадка,которая так знакома всем людям,говорящим или поющим перед собранием.Подле него стоял мужчина лет сорока,широкоплечий,широкоскулый,с низким лбом,узкими татарскими глазами,коротким и плоским носом,четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами,жесткими,как щетина.Выражение его смуглого с свинцовым отливом лица,особенно его бледных губ,можно было бы назвать почти свирепым,если б оно не было так спокойно-задумчиво.Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом,как бык из-под ярма.Одет он был в какой-то поношенный сюртук с медными гладкими пуговицами;старый черный шелковый платок окутывал его огромную шею.Звали его Диким-Барином.Прямо против него,на лавке под образами,сидел соперник Яшки —рядчик из Жиздры.Это был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати,рябой и курчавый,с тупым вздернутым носом,живыми карими глазками и жидкой бородкой.Он бойко поглядывал кругом,подсунув под себя руки,беспечно болтал и постукивал ногами,обутыми в щегольские сапоги с оторочкой.На нем был новый тонкий армяк из серого сукна с плисовым воротником,от которого резко отделялся край алой рубахи,плотно застегнутой вокруг горла.В противоположном углу,направо от двери,сидел за столом какой-то мужичок в узкой изношенной свите,с огромной дырой на плече.Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и,казалось,не мог победить обычной темноты комнаты:все предметы были освещены скупо,словно пятнами.Зато в ней было почти прохладно,и чувство духоты и зноя,словно бремя,свалилось у меня с плеч,как только я переступил порог.
Мой приход —я это мог заметить —сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча;но,увидев,что он поклонился мне,как знакомому человеку,они успокоились и уже более не обращали на меня внимания.Я спросил себе пива и сел в уголок,возле мужичка в изорванной свите.
— Ну,что ж! —возопил вдруг Обалдуй,выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук,без которых он,по-видимому,не произносил ни одного слова. —Чего еще ждать?Начинать так начинать.А?Яша?..
— Начинать,начинать, —одобрительно подхватил Николай Иваныч.
— Начнем,пожалуй, —хладнокровно и с самоуверенной улыбкой промолвил рядчик, —я готов.
— И я готов, —с волнением произнес Яков.
— Ну,начинайте,ребятки,начинайте, —пропищал Моргач.
Но несмотря на единодушно изъявленное желание,никто не начинал;рядчик даже не приподнялся с лавки, —все словно ждали чего-то.
— Начинай! —угрюмо и резко проговорил Дикий-Барин.
Яков вздрогнул.Рядчик встал,осунул кушак и откашлялся.
— А кому начать? —спросил,он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина,который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты,широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
