В засушливое лето тридцать третьего года рано вызорились,начали переспевать и осыпаться хлеба.Население нашей деревни почти поголовно переселилось на заимки —убирать не везде убитую зноем рожь и поджаристую низкорослую пшеницу с остистым колосом,уцелевшую в логах и низинах.Улицы села обезлюдели.По ним беспризорно бродили мослатые телята,сипло блажили ссохшимися глотками плохо продоенные детишками и старухами коровы,вяло пурхались в пыли курицы,сохранившиеся в некоторых домах,и выли за околицей одичавшие собаки.

Верстах в шести от села,на Фокинском улусе,страдовала и моя старшая тетка,оставив дома ребятишек:Саньку,Ванюху и Петеньку.Саньке весною пошел седьмой год,у Ванюхи на исходе шестой,а Петеньке и трех еще не минуло.

Вот эта-то компания,задичавшая без взрослого присмотра и стосковавшаяся по родителям,решила податься на пашню,к матери.У мужчин такого возраста колебаний,как известно,не бывает,и коли они что замыслили,то уж непременно и осуществят.

Каким образом троица эта шла,где сил набралась и бесстрашия —объяснить трудно.Может,и впрямь всевышний ей пособил добраться до места,а скорее всего —смекалка деревенских детей,сызмальства привыкших жить своим трудом и догадливостью.На пути мальчишки преодолели горную речку,пусть и мелкую,но с завалами;затем —таежную седловину с каменными останцами и горбатииами,пока скатились по обвальному спуску в ущелье,где нет воды,но дополна раскаленного,острого камешника,принесенного потоками во время дикого вешневодья.Они миновали раскаленное ущелье,уморившее в камнях траву и все живое,кроме змей и ящерок,и ниточка дороги,разматываясь,привела их на убранные покосы,затем —в пыльные,проплешисто зажелтевшие овсы.

Долго еще оборачивались ребятишки назад,на тайгу,на ущелье,радуясь тому,что выбрались они на свет,и хотя их мучил зной,идти сделалось веселей.И они добрались-таки до заимки,попили студеной водицы,заботливо охлопали пыль с головы и с рубахи младшего братишки,присели отдышаться в холодке,под навесом,крытым чапыжником и соломой,да и задремали.

Очень устали Санька и Ванюха —поочередно несли в гору Петеньку на закукорках.А он такой тяжелый —долго грудь тянул,вот и набузовался пузан молочком-то мамкиным.Ближе к заимке,когда Петенька начал садиться в пыль и хныкать,отказываясь следовать дальше,мальчишки увлекали его разными штуковинами,виднеющимися впереди:то суслика показывали,попиком стоящего у норы,то пустельгу,парящую над сухо шелестящим лугом,то дымящуюся в скалистом провале чистоводную Ману-реку,в которой сколько хочешь холодной-прехолодной,сладкой-пресладкой воды,и надо только ноги переставлять,как сей же момент окажешься на берегу,и попьешь,и побрызгаешься.

Но настала пора,когда ребенок вовсе выбился из сил и никакие уговоры и заманивания на него не действовали.Он плюхнулся на дорогу решительно и молча.И тогда смекалистые парнишки употребили последнее средство:они показывали ему на желто скатывающуюся с крутого косолобка полосу,где виднелись работающие люди: «Мама там.Она теплую шанежку и шкалик молочка Петеньке припасла».

Петенька сразу этому поверил,слюну сглотнул,поднялся,дал братьям руки и,с трудом переставляя разбитые ноги,двинулся к Фокинскому улусу.

Забыли братья свой обман,а Петенька помнил и про маму,и про шанежку,и про шкалик с молоком,и когда братья сморенно заснули под навесом,он вышел за ворота заимки и,подрубив ладошкой ослепляющий свет закатывающегося к вечеру солнца,потащился к желтой полосе,где и в самом деле жала рожь и вязала снопы его мать.

Не ведала,не знала она,что явились самовольно на заимку ее сыновья-разбойники и младшенький к ней потопал.И притопал бы,да попал он в водомоину,что тянулась вдоль дороги.В рытвине той было мягко ногам —песок в ней и галька мелкая.Чем выше подымалась водомоина,тем уже и глубже делалась она,и по подмытому ли,обвалившемуся закрайку,по вешнему ли желобку,пробитому снеговицей к придорожной канаве,Петенька убрел от дороги.Не угодил он на расплеснувшуюся по горному склону полоску жита,где до звона в голове,пропеченная солнцем,оглохшая от усталости,хрустко резала серпом ржаные стебли его мать,а в узелке под кустиком и в самом деле хранилась припасенная Петеньке картовная шанежка и кринка пахучей лесной клубники,утром,по росе,набранной.

Скорей бы упряг одолеть,скорей бы солнце закатилось —и она с поля напрямки побежит в село через гору —гостинец ребятишкам принесет.То-то радость будет!Как-то они там,соловьи-разбойники?Не подожгли бы чего.В реке не утонули бы…

Обычные крестьянские думы и тревоги,укорачивающие знойный день,гасящие время,как лесной пал,скрашивающие нудь однообразного нелегкого труда.

Нет,не предсказывало материнское сердце беды.Глохнут,притупляются чувства и предчувствия у тяжко уставшего человека.Лишь праздным людям снятся диковинные сны и мучают их сладкие,загадочные или тревожные предчувствия.

Она связала свою норму снопов,в суслоны их составила,выпрямилась,растирая задубевшую поясницу,и думала о том,что в дороге,глядишь,разомнется,а как к речке спустится,лицо и ноги ополоснет —совсем от дури очнется…И тут увидела Санькину кудлатую голову в недожатках.А за Санькой и Ванюха вперевалку тащится.Рубаха у него будто выкушена на брюхе,даже криво завязанный пупок видать.Старшенького Мухой кличут —легкий он,жужливый,непоседливый.А Ванюха воловат,добр,песни петь любит,но как разозлится —почернеет весь,ногами топает и руку себе кусает.Быком его дразнят.У младшенького нет пока ни характера,ни прозвища.У него еще и хрящик-то не везде окостенился.Он и грудь-то материнскую вот только-только перед страдой мусолить перестал…

— Парни-то мои идут!Ножонками чапают!Муха-то моя жужжит,ягоду медову ишшет.Бычок мычит —молочка хочет! —запела мать,встречая сыновей,и на ходу уж выдавливала им носы,смахивала пыль со щек,рубашонки застегнула и узелок свой разобрала:шанежку разломила,по кусочку ребятам сунула,ягод в потные ладони сыпанула —ешьте,милые,питайтесь,славные Как там малый-то наш,несмышленыш-то,без матери живет-поживает?

— А он к тебе ушел…

Много дней кружила мать вокруг полей,кричала,пока не обезголосела и не свалилась без сил наземь.Бригада колхозная рыскала по окрестным лесам.После всем селом искали Петеньку,но даже лоскутка от рубахи мальчика не нашли,капельку крови нигде не увидели.Взял его,невинного и светлого,к себе в ангелы господь бог, —заверяли падкие на суеверия и жуткую небылицу земляки мои…

Тетка моя,потрясенная горем,заподозрила в худом соседей,якобы имевших на нее «зуб»,мол,вышел несмышленыш парнишонка на покос,а там собаки соседские,и бросился он от них бежать.А от охотничьих собак бегать нельзя.Разорвали они мальчика.Вот соседи-то шито-крыто и сделали,под зарод,который метали в те поры,ребенка и положили,а зимою,когда сено вывезли,в снег его перепрятали,и там уж его зверушки источили.

Но наши мужики задолго до жатвы ставили сена на место,и не могли соседи быть в лугах,да и лайки сибирские никогда на людей не бросаются,разве что бешеные.

Внуков вынянчила моя тетка от Саньки и Ванюхи;много повидала она за свою нелегкую жизнь,близких людей сколько теряла и хоронила —не счесть:двух мужей,отца и мать,сестер и братьев,малых детей тоже приходилось провожать ни тот свет.Но поминает она их редко,оплачет,как положено,в родительский день на кладбище и успокоится.Оплаканы,преданы земле люди —значит душа их успокоена,на своем вечном месте она.

Но где же,в каких лесах и неведомых пространства беспризорно бродит неприютная детская душа?..

Тридцать уж лет минуло,а все слышит мать ночами легкие босые шажки,протягивает руки,зовет,зовет и на может дозваться сына,и сон ее кончается всегда одинаково:ввысь,по горной дороге,меж замерших хлебов осиянный солнечным светом,уходит от нее маленький мальчик в белой рубашке…